Бог не попускает нам искушение выше силы нашей. В хрустальный или стеклянный сосуд легко ударяет мастер, чтобы не разбился, а в серебряный и медный крепко бьет; так немощным легкое, а крепким тягчайшее попускается искушение.
Святитель Тихон Задонский
«Тетевень-тетевень-тетевень», – высоко и нежно распевала птичка. Ее трель вливалась в распахнутые двери придела вместе с весенней благодатной свежестью и славила вечную жизнь, вторя чистым голосам певчих. И хотя на душе было уже покойно и ясно – наконец-то мы отпеваем нашего убиенного в 1938 году деданьку, – при словах «яко уготовася тебе место упокоения» слезы все же перехватили дыхание. Мне вновь по-мирскому представилось то «место упокоения» близ села Пивовариха, где на братских могилах «врагов народа» много лет сажали картошку, а ныне выгуливают псов и богатые дамочки гоняют на квадроциклах.
Я смотрела на трепещущий лепесток свечи, и мне виделось, как они, приговоренные, неловко прыгали с грузовика в снег. Деду моему Федору кто-то, наверно, помог, ведь он был хром на одну ногу. Может быть – вернее, мне так хочется, – чтобы это был батюшка Павел Крестовников. И вот уже их построили в ряд у свежего мелкого рва, и в темноте ночи сияюще белы их смертные рубахи. И привычно – в который-то раз! – прогремело над лесом, и обагрилось белое, и упали в мерзлую землю их измученные тела, а бессмертные души вознеслись туда, где нет ни допросов, ни пыток, ни очных ставок, где Один и единственно правый Судия.
Мы стоим на панихиде: моя мать Галина Федоровна, урожденная Гора, оставшаяся без отца в 14 лет, мой малолетний сын Федя и я. В нашем Михаило-Архангельском храме отпевают моего деда Гору Федора Евтихиевича.
Давно открыли архивы. Давно собиралась сходить в ФСБ и почитать дедушкино Дело. Но все как-то некогда, все какие-то дела… А тут и повод приспел: пострадавшим от репрессий – льготы… Вот и собралась в то мрачное и страшное здание, что на улице Литвинова.
Дела с двумя закладками: «от» и «до».
Милая женщина принесла справку о реабилитации и толстущий том. Дело оказалось групповое. 25 человек. Они являлись «членами контрреволюционной церковно-монархической организации, по заданию которой занимались антисоветской деятельностью». А Колбин, Ошаров, Кравец, Концевич, Крестовников, Гладышев, кроме того, занимались «шпионажем в пользу японской разведки». Фамилии подельщиков дедушки мне ничего не говорили. Кроме одной: Крестовников. О нем не раз рассказывала моя мать.
Это было настоящей пыткой – видеть издали свой дом, разграбленную церковь и не сметь прийти в село, увидеться с родными
«Мы жили в Кимильтее Зиминского района, – вспоминала она, – мне было лет семь. В нашей церкви Николая Чудотворца служил священник Крестовников. Он крестил моего младшего брата и сестру, у него я в последний раз причащалась. Храм был всегда полон народу. В начале тридцатых годов церковь закрыли, а батюшку отправили на принудительные работы в каменоломню. Разлучили с семьей: матушка и четверо (или пятеро) детишек остались в селе. Батюшке же запрещалось с ними видеться, хотя плитняк, который он колол, был километрах в полутора от Кимильтея. Крестовников (я не помню его имени) вырыл себе землянку и там жил. А бывшие прихожане, и в их числе мой отец Федор Евтихиевич, иногда ночью тайком носили ему еду. Батюшка заболел: кашлял, опух от отеков. Это было настоящей пыткой – видеть издали свой дом, разграбленную и закрытую церковь и не сметь прийти в село, увидеться с родными…»
Потом, видимо, вышло временное послабление от властей, и батюшка вместе с семьей уехал в Зиму, где недолго служил. Уже в 1937 году его вновь арестовали, как и моего деда, и еще 23 человека.
Я листаю ветхие страницы Дела, разбираю рукописные документы. Вот ордер на арест делопроизводителя Кимильтейской средней школы Горы Ф.Е от 15 ноября 1937 года. Вот перечень конфискованных вещей и документов. Справка-характеристика, подписанная председателем сельсовета Шиковым. Вот свидетельские показания, по сути – доносы, односельчан Первушина и Корзуна. «Хлеб сдавать не нужно, так как он отправляется за границу, – цитировал слова Горы Степан Корзун. – Говорил также, что колхозы – кабала для крестьян…»
Каждая фраза, каждое слово казались мне булыжниками, летевшими в моего одноногого деда, у которого дома осталось трое детей. Младшей дочери было 8 месяцев. Сотрудница ФСБ сидела напротив меня, и я уже ответила на ее вопрос: «Зачем знакомитесь с Делом?», что хочу знать, как все это было, и нет, мстить родственникам доносивших не собираюсь (оказывается, случается и такое).
Не успела я прочесть несколько страниц, как час, отведенный мне, промелькнул. И вот, попросив разрешения прийти еще раз, выхожу «на волю». Так свободно, так легко и буднично выхожу на февральский ветер из проклятого здания иркутской «Лубянки».
С удивлением, подозрением, страхом вглядываюсь в лица прохожих. Кто они, чьи дети и внуки? Может, вот эта, вся в норке, молодящаяся старушка – дочь доносчика; или тот рыжий паренек в джинсах – внук замученного диакона?
Кто часто бывает на Центральном рынке, тот знает, что к контрольным весам всегда очередь. Обвешивают практически все и всех. И вот присматриваешься не к товару, а к лицам продавщиц: в каком меньше этой подлой торгашеской плутоватости? Откуда они, чьи дети – те бойкие бабенки с лживым взглядом?..
Нет, не делились они, люди в иркутской толпе, на своих и врагов. Кто мы, чтобы судить?!
Неужто же та, лагерная, тотальная подозрительность, то стремление мгновенно прочесть главное в человеке, от чего зачастую зависела сама жизнь, так въелась, так срослась с нами, потомками жертв и палачей тех трагических, смутных лет?
За что страдали наши родные? За то, чтобы яд подозрительности и осуждения и сегодня отравлял наши души?
За что страдали и умирали наши совсем еще недальние родные? За то, чтобы яд подозрительности, осуждения, вражды и сегодня отравлял наши души? Слава Богу, вновь открываются храмы, и мы совершенно открыто и безопасно можем ходить на службы, участвовать в Таинствах. Но вот смотришь: вроде бы люди формально из одного православно-патриотического лагеря, а сколько же здесь взаимного неприятия, недоверия, злобы. И зараженный ими, вдруг озадачиваешься: Т.Т. – хороший честный человек, но невоцерковленная и поэтому печатается в «желтой» газете, а Н.Н. из Союза российских писателей, но крестившийся в Православие еврей и стоит рядом с тобой на Литургии… Кто друг, кто недруг? Спрашиваешь себя и вдруг ясно осознаешь, что нелеп и тщетен твой суд и даже душа самых близких твоих для тебя потемки, и плачешь, понимая, насколько же Господь добрее, милосерднее и непостижимее нас, слабых маловеров. Он, одинаково желающий спасения каждому приходящему к Нему.
Так в смутных, тяжких раздумьях во дни Великого поста я пришла в ФСБ во второй раз. И, Боже милостивый, что ожидало меня здесь!
На допросе 24 февраля 1938 года мой дед признавался, что «был завербован весной 1932 года попом Павлом Крестовниковым в церковно-монархическую организацию. Знаю его с 1921 года, бывал у него дома, оба высказывали контрреволюционные взгляды»… В Деле говорилось также о том, что сближение со священником Крестовниковым произошло после похорон двух малолетних детей Горы.
Значит, сначала показания дал Крестовников, а потом уже ими «приперли к стенке» деда?
Да ничего это не значит!
Читать дальше не было сил. Но всё же я просмотрела оставшиеся страницы и обнаружила, что в тот же день, 24 февраля, была проведена очная ставка деда с Павлом Крестовниковым, где они взаимно признаются в сотрудничестве. Узнать, что дед дал показания против своего батюшки и, видимо, друга, было для меня невыносимым. И я, пролистнув том, нашла протокол допроса отца Павла, состоявшегося 20 февраля 1938 года. Здесь, начиная с признания, что «я был завербован архиепископом Василием Виноградовым в 1923 году», батюшка называет многих людей, в том числе и моего деда. Значит, сначала показания дал Крестовников, а потом уже ими «приперли к стенке» Гору?
Да ничего это не значит! Верно только то, что уже через три дня после очной ставки дедушку расстреляли. Как расстреляли и отца Павла. У него остались сиротами шестеро детей.
Конечно, судьба священника Крестовникова и моего деда была лишь крупицей огромной трагедии, что, по попущению Божию, разыгрывалась в нашей многострадальной стране десятилетиями. Вот, например, что мы читаем в статье историка Ирины Терновой, опубликованной в 1998 году в сборнике «Из истории Иркутской епархии».
Третья «ликвидация» так называемой контрреволюционной церковно-монархической организации пришлась на 1937–1938 годы. На этот раз было репрессировано 50 человек.
Первые аресты начались в июле 1937 года, но они носили одиночный характер. Осень и зима 1937-го – время массовых арестов среди иркутского духовенства. В октябре 1937 года было арестовано 11 человек, в ноябре – 5, в декабре – 13. В 1938 году волна массовых арестов пришлась на февраль – 18 человек.
Основной задачей контрреволюционной церковно-монархической организации являлось свержение советской власти путем организации вооруженного восстания при помощи интервентов и восстановления монархии во главе с Кириллом Романовым. Практическое осуществление данных задач проходило по линии:
1. распространение пораженческих настроений и формирование повстанческих кадров из числа контрреволюционно настроенных религиозников;
2. развертывание шпионской работы по заданиям японской разведки;
3. развертывание диверсионно-вредительской деятельности на предприятиях оборонного значения;
4. систематической антисоветской агитации путем проповедей и популяризации идей монархии».
Данное обвинение было юридически не обоснованно, поэтому его рассматривал внесудебный орган – тройка УНKBД по Иркутской области.
Решением «тройки» 49 человек были приговорены к высшей мере наказания – расстрелу, в том числе семь человек, обвинявшихся в участии в этой организации в 1933 году.
Репрессиям подверглось духовенство и других городов и сел Иркутской области: священник церкви города Зима П.С. Крестовников, священник церкви с. Егоровщина А.Ф. Гриценко, священник церкви села Лиственничное А.Д. Иванов, священник церкви села Кудинское Н.И. Днепровский, священник из села Большое Голоустное И.К. Ильенко, священник из Тельмы Н.П. Успенский. Все они были расстреляны.
Так чего же стоят эти чужой рукой записанные взаимные обвинения репрессированных? Сколько я ни вглядывалась в какую-то корявую и жирную роспись деда под каждой страницей, мне казалось: она начертана кровью. И тщетно пыталась представить, что с ним было в страшных застенках в эти 102 дня от его ареста до расстрела. Только мать вспоминала, как оставшийся в живых знакомый ее отца инженер Шаркевич рассказывал: истерзанный, обессилевший от долгого стояния на плинтусе (так издевались над заключенными) Гора упал и пил воду из помойного ведра, из которого уборщица мыла полы. И все же одна мысль, мысль, сколь нелепая, столь и страшная, засела в голове. Так, если никакой церковно-монархической организации практически не существовало, значит, те 25 расстрелянных были добропорядочными гражданами, одобрявшими советскую власть? И снова душа корежилась в мучительном тупике. И что-то предостерегало, говорило мне: остановись, довольно, хватит!.. Но мое журналистское, въедливое, еще по-советски «принципиальное» сознание бесплодно билось над вопросом: как, с каким сердцем, с каким отношением друг к другу расстались они, батюшка и прихожанин, как встретили смерть?
И ужасаясь тому, что я никогда не узнаю ответа, чувствовала: не могу, не хочу уже больше читать о всестороннем, демократически дозволенном развращении детей наших, видеть всюду эти кучи мусора и изуродованные деревья, слышать о врагах и провокаторах. И, отчаявшись, немощно ищу спасения не в мудрости святителей, а в солнечно-чистой и понятной гриновской Ассоль. Но пристально вглядываясь в самую глубину сердца, всё же верю и знаю: там, на Страшном суде, мы все узнаем, как и что было. А вы, о ком пишу, сейчас, здесь простите меня, если задела кого-то несправедливым, неосторожным словом.
«Со святыми упокой, Христе, души раб Твоих, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная».
Простая житейская истина состояла в том, что верующих многодетных мужиков оторвали от семей и убили
В конце концов мне открылась она, спасительная суть: простая житейская истина состояла в том, что верующих многодетных мужиков оторвали от семей и убили.
И не было, не было той ночной поездки в переполненном грузовике, и не ехали, плечом к плечу, рядом батюшка Павел и его прихожанин Федор, обмениваясь последними «прости» и шепча молитвы. Их убивали по одиночке. Вот так:
«Приведем отрывки из свидетельских показаний из Дела об обнаружении массовых захоронений в районе села Пивовариха Иркутской областной прокуратуры: “В НКВД был подвал, стены которого были обшиты железом, а на полу были настелены опилки. В этот подвал ночью или рано утром из тюрьмы привозили людей и расстреливали. Расстрел производил один мужчина, вооруженный маленьким пистолетом. Он вызывал людей по списку, приказывал встать на колени и производил выстрел в мозжечок… Так продолжалось в течение ночи, пока трупов не набиралось на две автомашины… Во время расстрела во дворе стоял с включенным двигателем трактор. Люди умирали с криками. Люди кричали: "Да здравствует Сталин!" Другие кричали: "Я не враг народа". Трупы отвозили в совхоз имени 1-го Мая, на территории которого и производили захоронения по ночам. Сверху приваливали землей, используя при этом трактор”» (Из истории Иркутской епархии. С. 106).
В 1959 году моя бабушка Пелагея получила справку о реабилитации мужа, свидетельство о смерти, где сообщалось, что он умер от инфаркта в заключении в декабре 1943 года. Ложь! Всюду ложь, как показания рыночных весов, когда торговки с блудливыми глазами взвешивают 700 граммов колбасы, которые может купить на «репрессированную» прибавку к пенсии моя мать.
Мы стояли на отпевании раба Божиего Феодора: его дочь, внучка, правнук. Его внук, мой брат, привез нас всех на машине, но в церковь не вошел. Узнав, что я ходила в ФСБ, раздраженно заметил: «Столько лет прошло, зачем эту тухлятину ворошить?..» Прости его, Господи! Прости, дед. Слава Богу, брат хоть на свечку денег дал. За тебя, дед. Вы свое дело сделали. Очередь за нами. И теперь, поминая всех святых, всех мучеников, исповедников и подвижников благочестия Русской Православной Церкви, можем ли назвать себя истинными христианами, готовы ли испить свои чаши страданий? Мы, ежеминутно осуждающие друг друга. Мы, с трудом постящиеся рядом с набитыми едой холодильниками.
Мы, убивающие в абортах детей своих…